Океаны весны

Дмитрий Владимиров
    Детство моё началось в чужом краю. Отец, – грустная память о нём остаётся навечно со мной, – был откомандирован с семьёй строить советские суда в дружественной стране. Корабли рушились со стапелей в воду верфи, а отец крепко держал меня за руку: в том наклонном падении чувствовалось неуправляемая опасность. Мне, заворожённому шестилетнему мальчишке, самой романтичной представлялась тогда работа рисковых мужиков, подрубавших брусья стапелей.
    В родном доме у Тихого Океана, что оставил я навсегда, легкая подставка красного дерева хранит горлышко бутылки шампанского, разбитой солнечным днём года семьдесят пятого о борт судна, которое крестила моя мать. Бронзовая табличка с коротким текстом помнит падающие корабли из детской весны: они вспенили бухту свободы в океане моей души.
    Сейчас, спустя десятки лет, повзрослевший в исчезнувшей ныне стране, я бросил за тысячи миль море и корабли, и вчера начал жить с чистого листа. Именно в это мгновенье, прохладной и свежей ночью в преддверии новой весны, я иду вокруг подтаявшего льдом московского пруда, распугивая спящих уточек, и складываю янтарную мозаику безысходно ушедшего детства…
    …Чужой дом, где наша семья прожила четыре года, стоял у границы городской черты. К горизонту убегала лента шоссе, а в сторону простиралось огромное поле с полоской леса вдали. Полевая трава умещалась на тонком дерне, под которым, если его сорвать, вглубь простирался только песок. Соленый песок, омытый схлынувшей когда-то балтийской волной. Песок, полный темного, древнего янтаря, выкопать который удавалось руками или детской лопаткой.
    Но прежде мы отправлялись с отцом через поле к дальнему лесу и, миновав его, выходили на морской пляж: почему-то я никак не мог поверить в тот миг, что стою у кромки настоящего Балтийского моря. А на обратном пути с азартом кладоискателей мы разрывали полевой дёрн, чтобы выудить с полгорсти застывшей смолы из миллионолетней песчаной земли. С завидным детским терпением после я долго обтачивал и полировал эти кусочки, смастерив, с отцовской помощью, искусное ожерелье маме. В покинутом родительском доме на заброшенной полке всё ещё хранится коробчонка с осколками того янтаря, – как собрал я осколки памяти в пыльном углу своего погрустневшего сердца…
    Час назад, выйдя на улицу с последнего киносеанса, я попал в стынущий дождь талой февральской ночи. И, подчинившись мгновенному импульсу, печатаю теперь одинокие следы на мокром снегу близ дремлющего жаждой весны московского пруда. Утки, сгрудившиеся стаей посреди водоёма, мирно сопят, когда я обнаруживаю прикупленную к завтраку булку в кармане куртки, и направляюсь прямиком угощать птиц.
    Стая, не способная уразуметь, что некто, бредущий в темноте по льду, намерен всамделишно их кормить хлебом, снимается с места и перелетает немного вперёд. Бормоча что-то о животной несообразительности, я выхватываю булку наперевес, и преследую глупых пернатых, раскидывая в них куски мякиша, аки камни в ворон в том мальчишеском детстве.
    Утки взлетают снова и всё так же приземляются поодаль. Им невдомек, что мне, кому падали корабли, – мне, кто дважды пересек континент, уходя от детства и вернувшись к нему обратно, – кто на изломе жизни начал её заново, но сохранив прошлое без горечи и ни о чём не жалея, – мне ничего не стоит вновь взломать стапеля, и прорваться вперед, к поставленной цели, накормив таки ужином долбанных птичек… Но те в третий раз поднимаются в воздух и уносятся уже насовсем.
    Лаконичное слово задевает природную тишину, и я, приняв поражение, топаю к берегу, вдруг припомнив, что видел на краю пруда пару лебедей, зимующих в теплой прогалине. Может быть, стоит их покормить?... И тут же память подбрасывает старый обломок…
    …Меланхоличный тот сон преследовал меня много лет: Будто стою я один на берегу знакомого пруда в чужой стране, в городе детства, в том парке, где взаправду бывал с родителями много раз и кормил хлебом лебедей. Только во сне моём зима, всё засыпано снегом вокруг, и уныло пульсирует мысль: куда же улетели лебеди, что жили здесь прежде, пока было тепло?
    Ответ я узнал случайно и не так уж давно, листая пыльные книги, сохранившиеся после отца. Конечно, я читал её раньше, – лет мне было в ту пору меньше, чем главному герою, – но детали успел забыть. Книжного мальчишку того, ровно как и меня, преследовал некий обрывистый сон, но а утки… он так беспокоился, куда же зимой с пруда деваются утки… В тот момент мне открылась тайна навязчивых грёз и перестал являться в ночи тот тягостный, но желанный душе детский сплин…
    Очередная идея, к счастью, не связанная с муками фауны, приходит в мою сумасбродную голову. Чуть поколебавшись и напрасно глянув по сторонам, – абсолютно никто не хотел упрекнуть мой энтузиазм, – я опёрся о дерево, скинул ботинки и, затолкав носки в другой от булки карман, припустил бегом по липкому снегу. Через минуту, стуча зубами, но безумно довольный эффектом, натянул обувь обратно и, посмотрев на часы, двинулся в сторону дома.
    …В бумагах нашлись три пухлых конверта со снимками, где застыли лишь люди, море и корабли: отец бросил их, и недолго после прожил. Корабли были пеной его судьбы, но не падали ему никогда – этот упрямый порыв к океанской свободе отец посвятил мне, нашедшему в себе силы духа для новой весны, но не мужества разобрать старые фото…
    Неожиданный теплый запах, безумно знакомый, но не встречавшийся мне беспамятно лет, проскользнул в воздухе, и вырвал меня в страну детства. Отчетливо, вмиг я почувствовал себя идущим по краю того самого пруда, где ходил ребенком не раз, а вокруг, заслоняя действительность, стояла янтарная весна…
    Не знаю, сколько длилось наваждение, только я споткнулся, вернувшись в реальность… И внезапно, в мгновение между двумя каплями дождя, летящими с оттаявших ветвей безмолвных берёз, сбилось, пропустив удар, моё сердце, и увидел я будущее своё:
    Что любимую сестрёнку, родившуюся в чужой стране, среди падающих кораблей, обниму я не раньше, чем через год. Давнишнего и настоящего друга своего, с кем меня так часто разносил океан, я встречу вновь спустя много лет. Женщину, от которой ушёл, я должен забыть, потому что счастливым с ней бы не стал никогда – и завтра отпустит она, наконец, моё сердце для новой весны.
    Что через декаду годов девушка из другой страны, дарящая мне любовь так сильно, как я сам не в силах буду вернуть её, родит мне красавицу дочь со счастливой судьбой. И станет четыре любимых женщины у меня: мать, сестра, дочь и жена. Что совсем скоро окажусь я у Балтики, на янтарной поляне детства, и потому не должен спешить исполнять реквием памяти его.
    Что проживу я не меньше полутора сотен лет, – дальше не пробился мой взгляд, – и узнаю будущее, которое не застанет никто из тех, кого я знаю сейчас. Или, быть может, почти никто… И друзья мои уже все умрут, вынуждая сердце моё с каждой потерей темнеть от горя, пока не почернеет оно навсегда с последним ушедшим другом. И затем настанет для меня последняя весна, ибо неспособно сердце моё жить без любви.
    Что в те времена я не буду нуждаться ни в чём, – даже не потому что буду обладать всем, но потому что за долгую жизнь успею всего больше, чем по собственной воле пожелает обрести человек. А также узналось важное мне: перед грядущем своим в ответе я за поступки, совершённые здесь и сейчас. Ведь предначертанное – всего лишь на них и ответ…
    И ещё я увидел себя на берегу отливающего янтарём океана, озарённого встающим солнцем новой, свободной и далёкой-далёкой весны.


(c) Дмитрий Владимиров, февраль-май 2004г.